Следы на мне - Страница 45

Максу нравилось выступать. Но ему всегда нужен был успех. Если спектакль проходил не очень хорошо, Макс грустил и становился рассеянным. Он вообще не любил много раз играть один и тот же спектакль. Ему становилось скучно, и в бой он не рвался.

Хотя он достойно держался практически в любой ситуации, если в неё, все-таки, попадал.

Однажды зимой Макс сильно заболел. У него был тяжёлый фронтит. О том, что он заболел, мы узнали только от его мамы. Он исчез и не появлялся долго. Мы забеспокоились, позвонили его маме, и она сообщила, что он в больнице. В больнице нас к нему не пустили. Объяснили, что ему плохо и он лежит. Потом Макс позвонил сам. Он хохотал.

– Представляешь, – торопливо говорил он, смеясь, – мне же лоб сверлили специальной дрелью, чтобы добраться до места воспаления. Дырку в голове просверлили. Очень забавное ощущение. А потом дырку заткнули железным специальным шурупом. Когда надо, шуруп вынимают, чего-то делают, а потом затыкают обратно. Я чувствую себя просто настоящим роботом. Здорово! Правда? – искренне радовался он.

– Я завтра к тебе зайду, – сказал я.

– Ага! – засмеялся он. – И принесёшь мне не яблок и кефира, а машинного масла, – снова смех.

Мы пришли к нему на следующий день, попросили его позвать. Нас же попросили подождать. Мы ждали минут пять, и вдруг дверь, за которую нас не пускали, распахнулась, и появился Макс. Голова его была плотно забинтована, на лице его были чёрные очки, и он шёл, изображая робота, как мог.

– Здрав-ствуй-те, – сказал он механическим голосом. – Я при-ветст-вую вас… – и расхохотался.

– Вот ведь, не уймётся никак, а! – проворчала пожилая медсестра. – И смеётся, и смеётся. Тут больница, а он хохочет, – Макс засмеялся ещё сильнее. – Эвон как его разобрало! – ворчала она, едва заметно улыбаясь.

При всей своей смешливости, Макс был всегда по-настоящему застенчивым. Он с трудом переходил на «ты» с малознакомыми людьми, а с теми, кто был его существенно старше, на «ты» не переходил никогда, даже если его просили. Но при всей своей застенчивости, если он чувствовал фальшь и искусственность ситуации, он начинал с этой фальшью бороться, как мог, избирая самые неожиданные и невероятные способы.

Помню, мы показывали наш спектакль в Челябинске на каком-то маленьком фестивале студенческих театров. После показа члены жюри из Москвы и местные критики подсели за столик, где сидели Макс, пара актёров нашего театра и я. Мы были довольны тем, как прошёл спектакль, настроение было отличное, и мы собирались выпить пива. Макс к тому времени уже выпивал.

Мы сидели в фойе театра, к нам подходили зрители, благодарили за спектакль. Когда они узнавали Макса, то смеялись и благодарили его особенно.

– Зря вы так обольщаетесь! – сказал пожилой челябинский театральный критик в старом и нечистом коричневом пиджаке, сказал и сильно затянулся сигаретой. – Не надо верить публике. А уж идти на поводу у зрительского смеха – это моветон, друг мой, – выпуская дым, обратился он к Максу и ко всем нам.

– Да уж! Устроить балаган и в очередной раз поиграть в любимые всеми доморощенными провинциальными театрами постмодернистские игрушки дело нехитрое! – поддержал коллегу молодой московский критик в модном тонком свитере и в модных брюках.

– А с другой стороны, как к себе привлечь внимание и удержать интерес публики в таком городе, как… как называется ваш городок? – спросила высокая барышня-критик с распущенными кудрявыми волосами и в модных маленьких очках.

– Простите, – неожиданно сказал ей Макс доверительным громким шёпотом. – Извините, посмотрите, у меня козявка из носа не торчит, а то я переживаю.

Вот так Макс боролся за живую жизнь и побеждал.

Всюду, где появлялся Макс, через некоторое время начиналось безудержное веселье. Вокруг него возникала атмосфера уюта и радости. И он всегда был в хорошем расположении духа. Всегда – имеется в виду на людях, то есть с нами, то есть с кем-то. А что с ним происходило, когда он исчезал, я не знаю. Уверен, что он исчезал ещё и потому, что ему было плохо. А показываться другим людям в плохом настроении или страдающим он не хотел и не мог. Так что видели мы его только в отличном настроении.

Постепенно денег у Макса становилось больше, а времени на репетиции всё меньше. Машина у него уже была новая, одежда ещё более добротная. Но Макс тянулся к нам, и то время, которое ему удавалось потратить на театр, он проживал радостно и самозабвенно.

Он выхватывал из жизни только ему заметные детали и увлекался ими. Однажды он посмотрел какой-то старый американский фильм времён 40—50-х годов ХХ века. Ему фильм так понравился, что он разволновался. Я не понимал, что ему там так понравилось. Фильм был так себе. А через месяц он явился в толстенном твидовом пиждаке с широкими ватными плечами и в широких брюках.

– Вот, – сказал он, – точно такой же пиджак, как у того адвоката из фильма. Как он мне понравился!

– Пиджак? – спросил я.

– Фильм! – ответил Макс удивлённо.

Макса очень тяготили любые бытовые неудобства. Он не любил поезда. Тесноту, духоту купе он переносил мучительно, а отсутствие душа в вагоне – болезненно. Он с трудом мог жить в тех общежитиях или ужасных гостиницах, в которых нам приходилось ночевать во время поездок на редкие фестивали самодеятельных театров. С его стремлением к чистоте и уюту, с его желанием, чтобы всё было удобно и хорошо, ему было трудно в таких поездках, и он в них не рвался. Но если ехал, то мужественно переносил трудности. Просто было видно, что ему это даётся тяжелее, чем другим, и радости для него в этих фестивалях не было никакой.