Следы на мне - Страница 33

– Читаю! – ответил я, поразмыслив. – Немного.

– А кого любишь читать, каких писателей? Только не из школьной программы, я не экзаменатор.

– Люблю… – снова задумался я, – Джека Лондона, Эдгара По, Стивенсона люблю. А в школьной программе тоже есть хорошие книги.

– Какие-такие?

– «Капитанская дочка», «Мёртвые души»…

– Прочитал?

– Да. Прочитал.

– А у Джека Лондона что больше всего нравится?

– Рассказы.

– Ну, слушай! Это несерьёзно! Рассказы, – возмутился он.

– Почему? – удивился я.

– Сказать, что тебе из произведений Джека Лондона нравятся рассказы, – это ничего не сказать. Это всё равно что на вопрос «какой твой любимый полонез?» ответить «полонез Огинского», – разгоряченно сказал он. – Какие рассказы нравятся? Что, все, что ли, нравятся?

– Нет, не все. Северные нравятся, а про южные моря или про бродяг не нравятся. И еще «Морской волк» нравится, но это роман.

– Во-о-от! Другое дело! А «Мертвые души» действительно сам прочитал?

– Действительно, – ответил я, напуская на себя колючесть. Но мне уже приятен был этот разговор.

– Тогда давай сделаем вот что, – азартно сказал Владимир Лаврентьевич, вставая. Он подошёл к столу, взял с него стопку фотографий довольно большого формата. – Посмотри на эти фотографии и выбери три, которые тебе больше всего понравились. А я чай поставлю.

Он вышел из комнаты, а я стал рассматривать фотографии. Там были разные фотографии, но все чёрно-белые. Городские пейзажи, портреты каких-то стариков, весёлые лица школьников, портреты девушек, лошади, река, деревья, были даже цирковые клоуны на арене, спортсмены.

Я выбрал три фотографии, которые мне понравились. Помню, это был портрет худого старика, который читал газету, у него было странное лицо. А ещё я выбрал фотографию ночного города Кемерово, снятую с высокой точки. Огни фар автомобилей вытянулись в длинные линии. Мне непонятно было, как так получилось, и это мне понравилось. Третья фотография мне понравилась больше всех. На фотографии был луг и лежащий на лугу туман. Из тумана возвышалось дерево. Это явно было августовское холодное утро.

– Ну что, выбрал? – сказал он, вернувшись.

– Вот, – сказал я, встал и протянул ему фотографии.

Он рассмотрел мой выбор внимательно.

– Понятно, – размышляя, сказал он. – Понятно…

Меня его ответ не устроил. Я не понял, что ему там было понятно.

Он взял не выбранные мною фотографии, быстро их перебрал, достал из стопки одну и сунул её мне. На ней было поле, дорога в этом поле, и вдалеке по этой дороге ехал на велосипеде мальчик.

– А эта нравится? – спросил он.

Я пожал плечами.

– А эта самая лучшая, – быстро сказал он. – А вот эту ты почему выбрал?

Он показал ночной пейзаж с вытянутыми линиями фар.

– Красиво, – ответил я.

– Технично, ты хотел сказать, наверное? А эту? – он показал туман.

– А эта мне нравится, – тут я запнулся. – Это август. Утро. Я такое видел.

– Молодец! Пошли чай пить.

И я стал ходить в фотокружок. Через несколько месяцев это стало для меня настолько важным и всепоглощающим занятием, что оно вступило в конкуренцию со школой, и школа, где мои успехи и без того, особенно по мнению родителей, были неблестящими, стала проигрывать. Родители вполне справедливо пытались ограничить моё рвение, но с этим было трудно справиться. Я впервые узнал, что такое творчество, а главное, я узнал серьёзное и взрослое отношение к себе в творческом процессе.

Совсем недолго я ходил в общую группу ребят, которые пришли, как и я, случайно и для того, чтобы узнать, как работает фотоаппарат, и чтобы научиться просто изготовить фотографию. Мы ходили в фотокружок три раза в неделю и строго по расписанию проводили там два часа. Это были занятия, на которых Владимир Лаврентьевич учил нас заправлять плёнку в кассету и в бачок и пр. Мы ходили с ним по городу и фотографировали всё подряд при разном освещении. Были ещё другие занятия по изучению других фотопроцессов. Всех нас Владимир Лаврентьевич называл юношами. Постепенно из этой группы ребята отсеивались. Либо они понимали, что то, за чем они пришли, они уже получили, либо им становилось ясно, что фотография, как занятие, им неинтересна, либо сам Владимир Лаврентьевич определённо говорил им, чтобы они больше не приходили.

– Юноша, – говорил он, – я не удивлюсь, если в среду ты больше не придёшь. Точнее, я удивлюсь, если ты придёшь.

– А чё? – спрашивал юноша.

– А ничё! – говорил Владимир Лаврентьевич. – Родители твои позвонили и поинтересовались, почему я вчера заставил тебя весь день пробыть здесь и вымыть здесь полы. Если бы ты вчера был здесь и мыл здесь пол, я бы пошёл и вымыл бы пол у тебя дома, только чтобы твои родители тебя отпускали заниматься. То, что тебя здесь не было, я родителям не сказал. Но сегодня я им позвоню и скажу, что курс обучения ты прошёл и твои занятия у меня в фотокружке закончены навсегда. Так что с сегодняшнего дня придумывай для родителей другие мифы и легенды.

Из каждой группы оставался один или два юноши (а то и ни одного), которые вливались в небольшой творческий коллектив или, я бы сказал, в особый клуб. Это были люди (ребята), которые уже занимались индивидуальным творчеством, и, в общем-то, без расписания. Таких людей Владимир Лаврентьевич называл «дядя». Стать «дядей» была заветная мечта многих, но это было как переход в некое гиперпространство. Пространство взрослого, казалось бы, бесконтрольного, но очень ответственного доверия со стороны Владимира Лаврентьевича. И только те, кого он называл «дядя», могли между собой называть его «начальник».