Следы на мне - Страница 13

Он ещё рассказывал что-то. Но потом ему надоело, и он заёрзал. Было уже темно, и комары стали заедать.

– Пойду-ка я схожу тут, к одной моей… – он замялся, – приятельнице. Пока не поздно, схожу. Чаю попьём. Я ей обещал. Ты тут всё собери, занеси на место, вот тебе ключ. А я схожу. Банку не разбей. Молоко допьёшь, банку надо вернуть.

Он посмотрел на бутылку самогонки, в которой осталась едва треть содержимого, вырвал из хлеба мякиш, заткнул им горлышко бутылки, встал, взял со скамейки свой стаканчик. Михалыч три раза стряхнул стаканчик в сторону, вытрясывая из него последние капли. Потом он засунул стакан в один карман, а бутылку в другой.

– Да! По деревне не шастай. Ложись спать. Ну, в общем, из школы не ходи, – сморщившись и заметно пьяно сказал он. – Куда тебе здесь ходить. Нечего тут искать. Девки у тебя в унирситете лучше, грамотнее. А пацаны здешние отмудохают без разговоров. Им же городского поймать – это же слаще сахару. Да ещё пьяные какие попадутся. А ещё ножик у кого-нибудь будет. Не надо тебе этого, – сказал он и пошёл со школьного двора. Пройдя шагов десять, он остановился и оглянулся. – Я приду утром, разбужу тебя. Спать не приду. Я пьяный храплю сильно, говорят, да ещё и матюкаюсь во сне. А в пятницу в баню пойдём. У моих тут знакомых баня хорошая, звонкая, – на этих словах он сжал руку в кулак и потряс им, – возле речки прямо баня. Печку я сам ложил. Давно уже. Я тебя попарю.

Тут он развернулся и пошёл прочь.

Больше я с Михалычем не разговаривал никогда.

Но тогда я об этом не знал. Я стоял, смотрел ему вслед. У меня не укладывалось в голове то, что вот, человек родился в глухой сибирской деревне, ни черта кроме таких же деревень да посёлков не видал, ну разве только выезжал в город за какой-нибудь надобностью, да и то несколько раз в жизни. И вот он исколесил всю Германию. Он видел совершенно другую жизнь… Но вернулся спокойненько. Всё про всё понимает и не хочет ничего. А почему же я-то хочу?..

Утром Михалыч меня не разбудил. Я сам проснулся, когда солнце поднялось уже высоко. Михалыч не пришёл и к полудню. Я сидел, ждал его, пил чай с молоком, ел подсохший хлеб. Захотелось помыться, побриться, сменить одежду. Только часа в два заехал Боря на тракторе и привёз с собой ту тётку, которая меня два дня назад привела к Михалычу.

– Давай, собирайся, – сказала она с порога.

– Хорошо. А куда? – сказал я.

– Отвезём тебя, тут недалеко, на турбазу. Там бригада другая живёт.

– А Михалыч? – спросил я.

– Запил Михалыч. Неделю будет пить. Пора ему. Уже недели три держался, – сказала она. – Да ты не переживай. Ты с Михалычем не заработаешь. Он собачью конуру будет неделю делать. А там мужики помоложе, приезжие, им рассусоливать некогда. Так что собирайся.

Три дня я после этого работал в бригаде из шести человек. Мы делали крышу другой постройки. Та крыша совсем прохудилась, в некоторых местах провалилась полностью. Мужики были, как мужики. За папиросами я им бегать отказался сразу. Когда они на это показали зубы, я показал зубы в ответ. На этом мои неприятности в коллективе закончились. Я им был неинтересен, а они мне. Работал я так же, на подхвате, подай-принеси. Старался делать всё быстро и толково. Попытки помыкать мною пресёк на корню. Навыков со службы накопилось в этом смысле достаточно. Проработал я с ними три дня, крышу мы закончили, и я уволился. Мужики меня уговаривали остаться, но я не остался.

Бригадиром той компании был сильно деловой маленького роста армянин. Сам он не работал с нами, только жил, правда, в отдельном домике. Он деловито приходил утром на работу, давал какие-то указания, а потом исчезал. Говорил, что о чём-то договаривался всё время.

Он мне, после некоторых препирательств, выдал мои деньги за три дня работы и за тот сарай, что мы покрыли с Михалычем. Денег он дал совсем мало даже для такого короткого трудового пути, каким был мой. Он объяснил, что у них украли какие-то инструменты или строительные материалы. В общем, что-то у них украли. И поэтому вся бригада гасит потерю из своего заработка. Он сам, как он сказал, страдает больше всех, в материальном смысле, конечно.

Я безропотно взял те гроши, которые он мне дал. Забрал свой рюкзак и пошёл на автобусную остановку, чтобы вернуться домой. Автобус останавливался возле той самой столовой-магазина. Там я дождался этого автобуса, сел к окну и поехал.

Михалыча я увидел мельком, как только автобус отъехал от остановки. Он стоял у калитки одного из дворов спиной к дороге и через калитку разговаривал с какой-то тёткой и маленькой девочкой. Михалыча я узнал сразу. Девочка смеялась. Тётка проводила автобус взглядом, а Михалыч даже не оглянулся и не посмотрел в сторону проезжавшего мимо него дребезжавшего автобуса. Я Михалыча больше не видел никогда.

Я ехал тогда домой, и настроение моё было гадкое. Я думал и ругал себя за то, что не справился и не смог заставить себя поработать ещё. Я чувствовал себя слабаком и лентяем. Но я также понимал, что не мог я больше заниматься таким вот физическим трудом, делая абы как абы что, только по той причине, что мне за это заплатят деньги.

А после работы с Михалычем я совсем не мог работать с теми мужиками. Я в работе как-то не мог почувствовать процесс. Я исполнял набор действий, который, конечно, вёл к какому-то результату, ну, как минимум к денежному вознаграждению. Но в этих действиях для меня не было жизни. Я чувствовал только тоску.

Без Михалыча не было в моих действиях какой-то связки. Эту связку некоторые называют смыслом.

Я ехал домой и смутно догадывался, что, наверное, не смогу никогда делать такую работу, причиной исполнения которой будут деньги. Только деньги и всё. Я догадывался, я чувствовал это, и мне становилось страшно от такой догадки. Потому что следом за этой догадкой шёл вопрос: «А как жить-то?» Страшно, правда?